Дмитрий Шварцер

1.

Он валялся синим распростертым

На холодном каменном полу

Где-то между пятым и четвертым

Возле лестницы в прокуренном углу.

На Карибском море снова волны

Бреют берег, будто он в щетине,

Пляжи там приветливы и полны

Девушек в пестреющих бикини.

Скрип двери и поступи чеканка,

Чувствуют конечности прохладу —

То, наверное, Фрида-мексиканка

Принесла ему пина коладу.

На руке горит пурпурный след

С каждою минутой все сильней —

Верно, Фрида собрала браслет

Из ракушек и цветных камней.

Горло режет пузырями рвота,

Словно сто ножей в кадык всадили,

После танцев, видимо, кого-то

Лучше оставлять без кесадильи.

В точечном зрачке чернеет мгла,

Местные до боли бережливы:

Уместила в острие игла

Мексику и все её заливы.

Фрида шепчет «чао» и «удачи!»,

Застывает в воздухе баллада:

Бросили гитары мариачи,

Выпита у бара мичелада.

Он застыл, задергался, забулькал

И зачах травинкою в саванне,

Жаль, что не родился в Акапулько,

Жаль, что так и не был в Тихуане.

2025 г.

2.

У речки на кривом полене,

Где берег гладок, невысок,

Она сидит лицом в колени

И грустно смотрит на песок,

Вокруг так пусто и так грубо:

Внутри клокочет — хоть ори,

Она мечтает видеть Лувр

В деревьях сада Тюильри.

У красной ленты выпускницы

Пустой Garage и HQD,

В слезах черненные ресницы —

Печаль, засевшая в груди —

С колонок рэп звучит всё глуше,

И слух её уносит вдаль,

Туда, где зритель Мулен Ружа

Сейчас выходит на Пигаль.

Там ma chère она — не «тёлка»,

Одетые со вкусом все,

Высокий парень с эспаньолкой

Её ведет в музей Орсé,

Сбежавши от экскурсовода,

В углу любя прижмет к себе:

Томление, губы, арок своды,

Полотна Густава Курбе.

На ней Карден, под мышкой Сартр,

А рядом тот искусствовед,

Бокал бургундского, Монмартр —

Она встречает здесь рассвет,

Потом пройтись по Елисейским

Или сбежать в Булонский лес,

За ним пейзаж прекрасный сельский,

В конце, плевать, хоть Пер-Лашез.

Но серый мир пред взором снова,

Бетон моста опорных свай,

По пляжу рыщет парень Вова,

В руке — бутыль, в губе — насвай,

Столица меркнет за окошком.

В Париже гаснут фонари.

— Я посижу еще немножко.

— Малая, слышь, ну не дури.

2023 г.

Алексей Суворов

***

К любви моя не способна природа:

Влюблюсь, бывало,

Потом собираю

Себя по полгода.

Или даже по году.

Или даже по два или три:

В зависимости от любви,

И в зависимости от погоды.

***

три зимние мысли

крестообразным кругом

над заснеженной равниной

солнце встаёт

ветер дрожит, трясётся,

ходит по свету:

себя ищет

где выпал снег

немеет речь

слова замёрзли

помимо зимы

в келье трое:

я и Бог.

***

Ах, осень-бесстыдница!

Опять засмущала

Девичий виноград!

***

Старый ящер

перебросил хвост

от воды до воды,

греет кости

и холодную кровь.

Старый ящер

не летающий

и не ходящий,

ползающий,

пресмыкающийся.

Ящер помнит

старика Ноя

и как плыл ковчег

по пустой воде

под его спиной,

как по новому миру

ходили старые люди,

летали птицы белые

и чёрные птицы

клевали виноград.

Стой, старый ящер!

не уходи ещё, подожди

хоть пару минут,

мне без тебя

становится страшно.

***

Я лёг в сугроб

под фонарём

считать снежинки,

а ноги протянул

через дорожку.

Раз,

два,

три —

раза через меня переступили,

и хоть бы раз спросили,

как к Войковской пройти.

***

я у достоевского вычитал

прекрасное слово «сиверкий»

сиверкий это паучьи

сети, хрупкие ото льда

сиверкий это последний

ноябрьский кленовый лист

сиверкий это пронзительный

снег наполовину с дождём

сиверкий это тусклые

звёзды в стоячей воде

сиверкий это прекрасное слово

которое я вычитал у достоевского

***

Хобби

Чтобы от смеха не сойти с ума

я учредил себе новое хобби

и по ночам, когда белые боги

вползают в проём моего окна

я раздеваюсь на куски:

снимаю шпагу, шляпу, носки

майку, штаны, и трусы, кладу всё на стол,

говорю себе, что ещё недостаточно гол,

распускаю тесёмки пупка

и аккуратно снимаю кожу,

складываю у изножия ложи,

все шесть метров кишок

мотаю в клубок

(иначе заворачивается узлами,

а она и так уж слишком тонка)

и оставляю справа от банки с глистами.

Вынимаю матку, отстегиваю мошонку

и всё прочее, что не положено знать ребёнку.

Сердце, похожее на свернувшуюся змею,

чистые лёгкие (я не курю)

почки, печень, всю эту вот ерунду.

Последней откручиваю винтами

голову, снимаю с плеч, вынимаю речь,

кладу в таз, чтобы не пошла течь

раз-два-раз мне как раз

прислали с поминок

новых опилок

никак на них не налюбуюсь

как в первый класс

потом во второй

(казалось бы целая вечность,

а оказалось я просто был беспечен)

каюсь.

Последним, с трепетом, вынимаю

ажурное до прозрачности,

чему нет и не будет названия

в человеческом языке.

На него нельзя смотреть прямо,

а при попытке взвесить

оно оборачивается велосипедом

в клоунском парике.

Ты — то, из чего состоишь,

я забочусь о своих элементах

в меру своих способностей,

нашиваю заплатки и подновляю краски.

Но, когда утром приходится собираться

всегда остаются лишние части.

останься

какая

чёрная дыра

уютная

в моей комнате

***

Бабочка

Я хлопнул моль,

положил на стол,

потрогал карандашом.

Достоверно, она

была точно мертва:

ей все ноги

свернуло на бок.

И вдруг лапка одна,

мелко-мекло дрожа,

вытянулась дугой.

Удушье сжало

горло моё

перепончатыми

руками.

Из раздавленной

моли

вытек сок

предсмертными

словами.

Прости меня, бабочка,

только прости!

О большем я не прошу.

Я только свой свитер,

единственный свитер,

только хотел спасти!

Свитер я спас,

а себя — раздавил!

И вместе с собой — тебя.

Я знаю, в бабочках

много сил:

найди силы

простить меня!

Дарья Долбилина

НЕКОТОРЫЕ ПОЭЗЫ ДЛЯ Щ. — САМОГО ОДИНОКОГО МАЛЬЧИКА, КОТОРОГО Я ВСТРЕЧАЛА В ЖИЗНИ

ТИКТОКИ, КОТОРЫЕ ОН СКИДЫВАЕТ

скидывает тиктоки по типу спроси у друзей на какую панельку ты похож

ты голодный как хрущёвка, мальчик

похожий на голый бетон и голую

русскую землю, ссохшуюся в

фикусовом горшке, и оба два

давно мертвёшеньки

хлеб с хлебом

кетчуп с майонезом

водка без пива — деньги на воздух

лайфхак: если посыпать кусочек батона сигаретным пеплом,

по вкусу будет почти яичница

почти

брежневка торчей моих

позолотца заката тягучего как мускат

крестит подъезд перед сном

в тебе есть что-то от всякой

лестничной клетки

например

запах ментолового кента, блейзера

и подростков которые только-только

любились, подстеливши куртку

уронивши кудлатые головы

под вывороченными почтовыми

ящиками

где сплошные повестки

глядя на их любовь в просвет между

зиплоком и изолентой

улыбался вес фефедрона

ты щекотный и родной как тот

настоящий фефедрон которого больше

нет

ты мой человейник группы компаний

пик

отвратительно шумный и тонкостенный

и тревожно и страшно дышишь, когда

во сне мёртвый батя приходит

погладить тебя по голове

в пустыне реального он никогда так не делал

ты уже стал заброшкой, мальчик, когда

твоё сотворение было ещё на этапе

котлована

ты совсем как наша Родина

ни обнять ни переполоть

тоже ты —

заметённая памятью пятиэтажка

детства

новогодняя гирлянда в

эпилептическом припадке

осеняет родное окно

и такое

чувство праздника из пустоты

праздника вопреки

мандаринов травы и мира

шебутного июля среди нескончаемых зимищ

06.10.23.

НОВОГОДНИЙ СТИШОК ПРО Щ.

марк рентон из балашихи

панк из ефремов-сити

пельмени в шампанском

бенгальская водка

нарезка из пустоты

мёртвый нацисто-сионист под шубой

"ненавидел всех одинаково"

что будет если дать ему ботинком по ебалу

он попросит ещё

что будет если он даст кому-нибудь ботинком по ебалу

сперва не сможет остановиться

потом напьётся

потом приползёт

отмаливать

зализывать

люди почему-то думают что если причинили боль миру потом это можно скомпенсировать всерьёз обняв одного человека

в чём-то люди правы

05.12.23.

распоротая десна завшивленное пальто

и другие пространства где обитает Бог

ход времени деклассирует тьму событий

начинается и заканчивается ничто

мы встретимся тогда где не существует власти

только тихое поле большое небо

и мерцающая отмена гендера Господа государства

хотелось бы что-то понять тогда

но думаю останется

выскребать пустоту как жестянку из-под сгущёнки

цепляться за острые края пальцами

это будет похоже на любовь

17.12.23.

ПОСЛЕДНИЙ (КРАЙНИЙ) СТИШОК ДЛЯ Щ.

слежу за тобой, как рыба следит за псалмами –

то есть никак не слежу

четырнадцать банов, восемьдесят восемь удалённых переписок

прозрачное спокойствие засыпать на перекрестье твоей шеи и твоего надплечья

языки любви, для которых нет переводчиков и словарей

кто говорит о непереводимом – грешит против истины

против правды

20.04.25.

Ян

Воздух

Воздух предоставлял жизни пространство. Именно он был взлётной полосой для ветра, что безразлично отталкивал от себя лепестки цветущего клевера, то набирая, то сбрасывая скорость. Перистые, ажурные облака придерживали светлую лазурь, не позволяя ей свалиться на острые кроны деревьев, что с неохотой пропускали поток ветра вперёд.

Я дышал, глубоко наполняя грудь пейзажем. В воздухе слышались ноты недавно моросящего дождя, разбросавшего мелкие жемчужины по земле. Повышенная влажность позволила мелодиям минеральной почвы и мшистой древесины зазвучать громче, заглушая воробьиное пение. Даже несмотря на до неприличия важную суматоху среди рабочих муравьёв, все присутствующие здесь соблюдали законы.

Мне нравится вновь возвращаться сюда. Само Время уступает дорогу Жизни в этом месте, награждая неощущаемым мной где-либо спектром эмоций. Ты, в свою очередь, становишься единственным тунеядцем, что безмолвно свидетельствует происходящее.

Однако, в последнее время воздух стал загрязняться. Серая дымка постепенно охватывала тех, кто был ближе всего к земле. Особенно тяжело пришлось кузнечикам, которые в надежде вырваться из удушающих объятий, отчаянно выпрыгивали, жадно хватая воздух.

Со временем плотность яда усиливалась, а за ней показалась и первопричина - буйные огненные капли. Они безжалостно пожирали попадавшиеся на пути остатки жизни, попутно усиливая свой голод. Истошными воплями древесина знаменовала предстоящий конец. К истерии присоединились синицы, провожая своих утопающих в агонии птенцов.

Только сейчас я заметил, что вместе с жизнью леса, огонь забрал и моё дыхание.

Коснувшись лица, я не смог нащупать губ, а ноздри были сжаты настолько сильно, что больше ничего не пропускали. У меня нет рта, но я должен кричать. Остаётся только дослушать коду.

Мир нем,

И сердце

Не слышно.

Дарья Долбилина

Пашок флексил благостно, звонко, легко. Сопли Пашка заебали — Пашок переехал жить к маме. И набирал Карине, только если был совсем уж убран. Пашок слушал русский рэп со своей трёпаной Жи-Би-Эльки — и всегда носил шайбу снюса в рюкзаке. Был божественно безработен, писал биты и успокаивал нервишки пластилином. Зрачки расплывались по смарагдовой радужке.

Карина говорила, что Пашок родился под благословением девятого аркана. На Карининых таро Отшельник был похож на блядского Гендальфа. Себе Пашок больше напоминал типичнейшую Башню. Какая там мудрость, фак. Рост через саморазрушение — вот это про нас.

Спустя полгода, под излёт апреля, случился внеочерёдный и в то же время такой очередной звонок. Четыре ляпки, тихий разговор до пяти утра, клубничный “Мохито” в жестяных банках. Клубничный “Дюрекс” в первородной темноте.

А потом Карина забеременела. Карина — драные кеды, смазанный смоки, “Виноградный день” по акции, “половинка меня” — забеременела. Пашок ещё не знал, но уже всё понимал собачьим дрянным нутром.

Прокатился по громокипящей зелёной ветке, походящей на большой стриптерёзский шест. Погремел ключами от их когда-то-общей квартиры. Бегло досмотрел пустой холодильник — и сгонял до ближайшей “Пятёрочки”. На мамины кровные заимел бананов, гречки, курицы и сметаны. В аптеке выцыганил скидку на витамины.

Бросил пакет с добычей на грязном линолеуме у мойки.

Выхлестал в одну калитку остатки “Виноградного дня”. Что в калитку не влезло — вылил в унитаз. Шумно, водопадно смыл.

Распотрошил заначки за плинтусами — и с невнятным сожалением выбросил их тоже. Пустые зиплоки колыхались на воде. Печальные, как презервативы после плохой или нечестной любви. “Панически пытаешься найти гондон в кармане зимней куртки. Но единственный гондон в куртке — это ты”.

Вымыл пол — на карачках, нещадно вышкрубывая старой зубной щёткой впадины и пригорки ублюдского линолеума.

Залил “Белизной” ванну, откровенно рыжую — от дерьмовой воды и от Каринкиной волосяной краски оттенка “Паприка”. Обнаружил в доме полное отсутствие щёток и губок и опять метнулся до “Пятёрочки”. По пути проблевался. Зачем-то захотел закурить — и неподкуренную сигарету затоптал кроссовкой — до ржавых табачных крошек. Мутный фонарный свет целовал Пашкино лицо. Пахло сиренью и тишиной.

Заебенил курицу в сметане, бодро объединил с гречкой.

Помыл ванну и унитаз. Помылся сам. Почистил зубы. Стемнело. В пятьдесят бодрых кликов на ХХ — устроился работать ночным грузчиком.

Карина вернулась со смены в “Пулике” и первым делом наорала, даже не развязав шнурков. А Пашок молча бахнулся перед ней на колени. Поцеловал в самую кромочку живота, чуть-чуть видную из-под пояса заниженных джинс. И принялся расшнуровывать палёные “Конверсы”.

Карина притихла и — положила узкую ладонь в дешёвых колечках Пашку на затылок.

Сказала: “Пашенька”.

Пашенька, пахнущий зубной пастой, гречкой и “Белизной”, тихо расплакался в джинсовый Каринкин пах.

Ну какой он, блядь, Отшельник.

Теперь — Дурак, Влюблённые, Сила, Солнце, Умеренность, Суд, Мир.

Дарья Герасимова

Воскресница

Я снова заметала следы.

Врать себе было бессмысленно: вся жизнь в рюкзак не поместится. Что-то надо выбросить, что-то передарить или продать. Я трогала ободки колец и игралась с кисточками пледа ― уже знала, кому их отдам. Стопку книг ― в дар библиотеке, вещи ― в коробку у подъезда, открытки и письма ― в огонь.

Людей я раскидала по дням ― такие легкие, когда их бросаешь. В понедельник я кормила подруг новостями как котят из бутылочки: как живу, с кем сплю, о чем мечтаю. Придумать о себе что-то не так уж и сложно, главное правильно развести порцию ― 7 ложек лжи без горочки на 100 мл кипяченого разочарования. Смешать, но не взбалтывать.

В отцовскую спортивную сумку поместилось бы больше, чем в материн чемодан с колесиками ― наверное, все дело в боковых карманах. Сумка вязкая и бесформенная, висит на плече, как сопля, а у чемодана твердые бока и нежное сетчатое дно. Оба обязывают соответствовать: короткое кимоно и боксерские лапы в сумку, солнечные очки и резиновые вьетнамки с китайского рынка в чемодан. Рюкзак ― для людей посвободнее нравом.

Вторник ― день соседей и цветочных горшков. А еще внеплановой уборки, счетов за воду и сериалов-однодневок. Я рассеянно ковыряла разобранный шкаф и сворачивала змеиную гирлянду в клубок, пока карусель на экране сворачивала людям головы. В почтовом ящике обнаружилось письмо на мое имя ― звучит как якорь и весит столько же.

Мне нравятся ники и аватарки ― меняй сколько хочешь ― и еще функция «инвиза». Это похоже на супер-способность: смотреть на звонки, смахивать пуши один за другим и читать сообщения, не обременяя себя ответом. Ответы тоже могут весить тонны, а мне бы сбросить петлю и всплыть на поверхность.

В среду я поняла, что пустота снаружи может успокоить пустоту внутри. Похоже, весь мир и правда подчиняется ненавистной математике ― минус на минус, и все такое. Я нарисовала в одной из книг систему координат, где центром была выколотая точка. Если тебе нравится, можешь забрать их все, только меня оставь мне.

По пути в магазин меня окликнули ― кто-то из бывших учеников интересовался моими делами. Я сделала вид, что интересуюсь их горящими глазами, украдкой подсекая свой узелок на чужой нити. Почему резать всегда так сложно?

Прогноз обещал в четверг дождь и тушеную курицу с картошкой. В обеденный перерыв в универе куча народу: хвостик очереди из столовой поблескивал знакомыми губами. Губы приветливо морщились: «А наши тебе привет передавали, соскучились вот», и я морщила свои в ответ. Улыбки тоже бывают тяжелыми.

Ручка в деканате потела чернильными каплями, руку сводило судорогой, пока я писала заявление. Чуть не оставила там отпечатки пальцев, так сильно нервничала. Надеялась выскользнуть из памяти, спрыгнуть с поезда времени, но билетик уже пробит, и прятаться негде. Сорить собой я начала с малых лет, и теперь никак не найду метлу по размеру.

Прощаться всегда приятно, но прощаться на чужом языке приятнее: словно поворачиваешь ключ в замке на два оборота. Экран ноутбука фиксировал вечер пятницы, камера ― пиксельные лица коллег. У кого-то на фоне прохаживалась кошка, у меня в комнате гулял сквозняк. Я пообещала быть на следующем созвоне и удалила все соцсети.

Из старых фотографий в телефоне пришлось оставить одну для Лизы А. Не хочу доставлять проблем с листовками, лучше выберу сама. Длина волос ― единственная моя константа.

По субботам почта работает до 18:00, поэтому на семейный ужин я опоздала. Что поделать, уж очень мне нравятся четные числа ― они как-то подобрее нечетных. Двуличность дает им свободу и толкает границы честности, но кому какая разница, если семерка-счастливица благоволит чудесам, грехам и высоткам?

Я думала о том, как выскоблить себя из других, но так и не решилась сказать вслух ― подвела моя четная честность. В бокалах и ложках отражались любимые лица ― я знала, какими печальными они будут завтра. Мне хотелось заранее их утешить, пообещать какую-нибудь нежную глупость, прежде чем чьи-то глаза спросят: «А ты можешь не быть такой?»

Ночью я скучала по себе и курила в окно спальни. В одном лифчике было прохладно, но я упорно ждала рассвета ― и ответа. Через ветки рябины виднелась дорога и трамвайные пути, по которым шагали двое парней и пинали каменную насыпь. В спящем районе грохот от них стоял страшный, но даже так я смогла разобрать пару реплик ― что-то там про смысл жизни, цены на чипсы, космические открытия и дачный сезон. Такая дружба мне по вкусу.

Солнце взошло где-то позади и украло мою уверенность ― еще никогда помидорные зернышки окон напротив не смотрели с таким осуждением. Пресловутое «сейчас или никогда» шипело на языке растворимой таблеткой, но моя свобода была не здесь ― не в этих стенах, не в этих людях, не в этих словах. Рюкзак сочувственно обнял плечи.

Так было правильно и так было нужно: чтобы быть собой, нужно быть одной.

Телефон положить на подушку, вынуть батарейки из часов, выключить электроприборы, закрыть все окна и перекрыть воду. Ключи оставить в скважине.

Я снова заметаю следы.

...

Олеся Левина

Окраина. С дороги не выйти (Или просто Крыса)

Жарко. В окно с улицы проваливается плотный воздух и растекается по полу горячей кашей. Не могу понять, хочется ли есть. Лучше, чтоб не хотелось. Что ни купи, все с душком, да и вонять потом будет из мусорки. Из-за жары итак дважды в день мешок выношу.

Из комнаты никуда не деться - студия. Сижу на полу. Под ляжками мокро. Ноздри изнутри липнут. Душно. Пахнет сырым размороженным мясом.

Днем стараюсь выходить. Лежу в общем коридоре на холодной желтой плитке. В коридоре хорошо. Он пустой, светлый, без неожиданных предметов. В квартире у меня и стола нет - не помещается. В коридоре стол не требуется. В ванной, если плитку со стены снять, черная пустота. Бросишь туда предмет, звука падения можно и не дождаться. В коридоре плитка не снимается. Это хорошо. Приятно знать, что стены тут крепкие.

Один раз ушла на два дня. Дома собаку оставила. Была у меня такая - небольшая, неказистая, русо-серая. Иногда утром проснешься, а она сбоку из-за подушки на тебя кругло смотрит. Невольно подумаешь, давно она так стоит? Есть не любила. Корм пожует, а потом где-нибудь в углу мокрым комком сложит. Не рычала никогда, не лаяла. Только смотрела белесыми глазами. Соседям она нравилась. Мне в целом тоже.

Тихая - городской вариант.

Так вот, не было меня дня два. Подумала, что с ней случится? Она даже гулять ходила только потому, что я водила, но, видимо, повлияла жара.

Она от духоты умерла.

Лежала в середине комнаты, лапы вперед вытянула и сложила ровно. Глаза закрыты.

Вся квартира пропахла ей - какое-то мясо сырое, которое только стали коптить.

Уже вечер был. Я той ночью ее во дворе закопала. Запах правда не ушел.

Люди со стен наблюдали за мной. Смотрели, как я взяла чужую лопату, наверное, дворника, как закопала пакет под деревом на краю небольшого оврага у речки-ниточки. Женщина на желтом фоне в ошейнике, со сломанными руками и никуда не смотрящими глазами.

Мужчина, косящийся на прохожих, целующий женщину, взяв ее ладонями за лицо. Мне всегда казалось, что он заставляет ее, а она глазами просит о помощи. Днем она всегда их закрывает. Ей стыдно.

Эти люди на стенах всем нравятся. Говорят, красиво. Наверное, так и есть.

Из окна виден тот овраг и мост через него, каменный, с белыми прямыми перилами - полицейские заграждения на митингах или в день города.

Раньше под мостом жили утки. Они почему-то не летали, ходили всегда, перебирая грязными ногами. Моя собака любила гонять их и бить лапой по спине. Если получалось попасть по голове, то по пути домой, она жадно хрипела, а потом у нее бывали судороги.

Лежа на полу, свернутой головой она смотрела в окно и дергала лапами. Я садилась рядом и обещала ей завтра снова пойти к уткам. Тогда она успокаивалась.

Теперь под мостом живут крысы. Они носятся в траве черными комками, плавают в речке, кусают собак и детей, которые гуляют во дворе.

Уток они съели.

Последнее время их стало больше. Речка плохо пахнет, а из-под моста по ночам доносится писк. Из открытого окна я наблюдаю за подвижной темнотой у реки. Там возится и ворчит черная масса спинок, лапок и скользких хвостов. Что-то нашли, что-то едят.

Недавно там появилась большая крыса.

Я заметила ее во время одной прогулки с собакой. Крысы ее не интересовали, а тут она остановилась и уставилась в синие сумерки под мостом. Я потянула ее дальше, но она не пошла. Тогда я тоже заметила там что-то большое. Было видно, как поднимаются черные волосатые бока, мигнули крошечные глазки, и что-то завозилось, заворчало.

Собака отказывалась выходить после этого несколько дней.

Другие тоже заметили новую жительницу. Детей стали пускать во двор намного реже.

В следующий раз крыса сидела прямо на солнце на склоне оврага, не прячась. Вокруг бегали крысы поменьше. Когда какая-нибудь случайно подбиралась слишком близко, большая толкала ее толстой лапой так сильно, что зверек откатывался к воде.

Мы с собакой остановились посмотреть.

Одной удалось залезть большой крысе на спину. Она расположилась там как победительница, но, видимо, задела большую когтистой лапой. Большая крыса вдруг схватила ее и вжала в землю. Та забилась под костлявыми пальцами, заверещала.

Крыса посмотрела прямо на нас и швырнула зверька. Собака рванулась в сторону, чуть не вырвав поводок.

Крыса ударилась об асфальт, дернулась и замерла. Собака тут же кинулась, вцепилась зубами и перекусила маленькое тельце.

Дома я отмывала ее морду от вонючей крови, а она, не моргая, смотрела на мою голову и лицо. Потом у нее пошла пена из пасти.

С той крысой не заладилось сразу. Она теперь каждый раз вылезала, заслышав наши шаги, и дразнила собаку. То поднимала лапу, будто в приветствии, то подбрасывала на дорожку мертвых крыс. От этого моя собака бросалась в ее сторону, хрипела, пучила белесые глаза.

К другим собакам крыса была равнодушна.

Теперь, когда у меня не было собаки, я проходила мимо моста спокойнее, но крыса все равно показывалась и смотрела на меня.

С приходом жары, она еще больше разжирела, гоняла из речки других крыс и сидела там, потирая толстое брюхо. Никто уже не обращал на нее внимания.

Сегодня утром я спустилась в местное кафе. В соседнем доме - через мост. У реки было тихо. Я удивилась, что крыса не выползла меня встретить. Улица впервые за долгое время пахла свежим дождем. Видимо, он и вспугнул ее.

Ощущая радостное возбуждение и даже некоторое облегчение, я вошла в пластиковую дверь. В лицо тяжело пахнуло горелым тестом и маслом. Под ногами заскрипел песок. Весь пол был в пятнах от пролитых напитков и кусках скомканной пыли.

Зал был пуст. Только за одним столом сидела толстая волосатая спина. На круглой голове под кожей все ворочалось от быстро двигающихся челюстей.

Медленно я прошла к прилавку и обернулась. За столиком сидела большая крыса.

Она держала в двух лапах кусок жаренного теста в целлофане и быстро ела.

До меня долетел запах жаренного мяса, и к горлу подкатил приступ рвоты.

- Зачем вы ее кормите? - обратилась я к девушке в белом фартучке за прилавком.

Она сердито зыркнула.

- Покупать что-то будете?

Я снова обернулась к столику. Крыса засунула в пасть лапу и обсасывала с нее масло. Мне показалось, что я сейчас заплачу.

Быстро подойдя к столу, я указала крысе на дверь.

- Это отвратительно! Тебе тут не место!

Крыса вскинула голову и уставилась на меня беспокойными черными глазенками. Зубы продолжали что-то пережевывать. В спину меня подтолкнула девушка.

- Не мешайте посетителям!

Она вывела меня за локоть из кафе.

Снаружи снова пахло также, как и внутри - горело, горячо, спрело. Следы дождя исчезли. Может, его и не было, а мне это показалось.

За спиной с влажным щелчком открылась дверь. Кто-то грузно шлепнулся на дорожку. Я бросилась к дому бегом.

…

Сейчас смотрю из окна на овраг. В лицо бьется теплая мошкара. Поставила дымовую спираль. Ветер ни на сантиметр ее запах не смог сдвинуть.

Чуть не задохнулась. Пришлось потушить.

Весь вечер крысы что-то делали у реки, бегали, нюхали по кустам, шуршали каким-то мусором.

Теперь вот и большая вышла. Осмотрелась, пошла по склону наверх. Я с интересом следила. Что у нее за дела?

Крыса к дереву подошла. Стала копать. Мне вдруг жарко стало.

Она локтями так замахала, видно, как земля в стороны летит.

Что-то нашла, потащила, по склону спустила и унесла к себе под мост.

Я от окна отошла, вышла в коридор и на плитку легла, прямо лицом к холодному кафелю.

Я под тем деревом собаку закопала.

…

На утро другу позвонила, попросила приехать. Сказал, после работы. Вот уже скоро должен быть.

Сижу на постели, жду. Трясет, как в ознобе или от солнечного удара. Бок болит. Видимо, застудила почки.

В окно не смотрела.

О еде вспомнила только, когда поняла, что ему предложить нечего.

Стучат.

Входит - веселый, красный, рубашка на пузе не сходится, щетина белая торчит.

Как давно мы не виделись? Давно уж.

Пахнет от него плохо. Ботинки бросил кое-как. Закрываю нос рукой.

Хохочет, не обращает на меня внимания, проходит на кухню, по пузу хлопает.

- Вкусненько пахнет! Мясо копченое?

Бросаюсь в ванну. Меня тошнит. Во рту что-то горькое, слюна темная.

В комнату выхожу еле-еле, прислоняюсь к стене.

Он улыбается.

- Беременна что-ль?

Качаю головой. Он заметно приободряется, подтягивает штаны за ремень, подходит.

- Это хорошо!

Лезет руками под футболку, к стене жмет, толстую коленку между ног пытается просунуть. Руки влажные скользят по коже, скрипят, соскальзывают.

Толкаю его.

- Отвали ты!

Смотрит слезливо, обиженно. На носу капли пота. Не вытирает.

- Подышать надо.

Вываливаюсь в коридор.

Он идет следом, замечаю у него в руке поводок.

- Зачем?

Он оглядывает его удивленно.

- У тебя же собака. Думал, с ней гулять.

- Нет у меня собаки.

Пожимает плечами.

Выходим во двор.

Волосы от жары влажные, свалялись у шеи. Пытаюсь отлепить их от кожи.

Пахнет потом. Не могу понять, от кого.

Он потягивается, довольный. Рубашка в подмышках мокрая, желтая.

- Хорошо у вас тут! Свежо! В центре-то пекло.

Идет к мосту. Я плетусь следом. Ноги тяжелые, по асфальту шаркают.

Поясница ноет. Точно застудила. Вижу, что под рубашкой у него спина волосатая.

У моста сидит крыса, скребет бок. У нее там виднеется какая-то серая корочка.

Увидела нас и вдруг встала на четыре лапы, повела носом.

Я замерла. Друг тоже заметил, ко мне обернулся как-то виновато, но тут же скривился в ухмылке. Дескать: сама виновата, я предлагал.

Расстегнул рубашку, бряцнул ремнем. Вразвалочку поспешил к мосту.

Крыса хвостом вильнула и скрылась в темноту. Он нагнулся и прошел вслед за ней.

Я вернулась домой.

Утром пыталась помыться, но вода текла теплая, тухло-зеленая.

Спустилась в кафе за льдом.

За столиком крыса с моим другом сидят, кофе пьют. Он хохочет, заливается до писка почти.

Меня не заметили, сразу ушла. Пустилась бегом.

Под мостом заметила новых больших крыс, таскают какие-то тряпки, маленьких топчут.

В город одна дорога ведет. Две полосы - туда-обратно.

Там пробка всегда в обе стороны. Вот и сейчас пробка.

Пойду так, пешком. Надо отсюда убираться.

На заросшем железнодорожном переезде машины все спотыкаются.

Сутулый полицейский помогает им взмахами рук.

Не вижу его лица под фуражкой. Что-то в нем не так, что-то смущает. Рукава кителя разбухли, брюки криво сидят.

Спешу пройти мимо.

- Девушка! - окликает.

Не вышло проскочить.

- Тут пешком нельзя. Только на машине.

Голос некрепкий, словно сейчас сломается, упадет в писк.

- Но у меня нет машины.

- Как нет?

Фуражка покачивается. Он ловит ее костлявыми пальцами. Вижу волосатую щеку.

- Даже у крыс есть, а у вас нет?

Указывает на пробку. В окне машины вижу большую серую крысу. Она со знанием дела уложила розовые пальцы на руль.

- Как вы сюда попали, если у вас нет машины?

- Я не знаю.

Разворачиваюсь, иду обратно. В машинах люди терпеливо ждут, хотя пробка совсем не двигается. Замечаю еще кое-где вместо водителей крыс.

Во дворе под мостом большая крыса лежит, подставив солнцу черную спину.

Рядом развалился голый мужчина. Он вдруг замечает меня, приподнимается, радостно машет. Крыса тоже оборачивается, провожает меня сонным взглядом. Совсем рядом в траве играют соседские дети.

В квартире запираю дверь, закрываю окна, шторы, задвигаю проход в коридор кроватью, устраиваюсь на полу на боку, вытянув ноги и руки вперед.

Дышать совсем нечем. Жара наполняет мозг переливающимся кипятком, проникает в нос запахом копченого мяса.

Легкие медленно выпускают воздух, новый брать неоткуда.

Я умру от духоты.

...

Костина Ирина

Невинный

Внутри храма светло пахло ладаном, огоньки свечей отражались в золоте убранства, молодой священник исповедовал перед вечерней службой. Валя громким шепотом покаялась в сладострастных помыслах и, невольно взглянув на большие ладони с длинными узловатыми пальцами и крупный нос батюшки, покраснела.

Священник накрыл ее, прочитал скороговоркой разрешительную молитву и с живым интересом спросил, а как это мужу удается, чтобы совсем не возбуждаться, может, болен чем? Выслушал, покачал головой, сказал, что в пост-то оно, конечно, было бы идеально, а так-то вроде и нет - вводит жену в искушение. И снова уточнил, не принимает ли супруг каких пилюль, дабы не вожделеть. Ей даже показалось, что он немного Кеше завидует.

В конце батюшка велел прийти вдвоем и непременно венчаться.

После ужина Валя снова заговорила, Кеша смотрел на нее ясно и спокойно, в глазах - нежность и жалость, и ни малейшего понимания. Она замолчала, надувшись, отвернулась.

- Я пойду, пробегусь перед сном. - Кеша насыпал соль в белую баночку, сунул ее в карман куртки, чмокнул Валю в лоб и удрал в свой Лосиный остров на пробежку. Вот и поговорили.

Из детской раздались вопли.

- Да убейте друг друга! - крикнула им Валя.

- Мам, ты чего? - прибежали оторопевшие Терезка с Микой. - Мам, вы что, поссорились?

- Нет, конечно, просто устала. - Валя обняла облепивших ее детей и поочередно целовала и дула в одно ухо, в другое, то в рыжую макушку, то в смоляную. Мика хохотал в голос, распрыскивая золотинки конопушек во все стороны.

И все продолжилось как раньше: Кеша после утренней пробежки делал завтрак, в будни развозил мелочь в школу и детский сад. Днем он работал из дома, пока Валя крутилась в своем офисе, по вечерам обычные семейные ужины, культурная программа в выходные. Только Валя вот - глаза отводила, придиралась на пустом месте, требовала непонятно чего и все позже возвращалась с работы.

Так бывало пару раз за их семейную жизнь, а потом рождался ребенок и все налаживалось. Третьему малышу Кеша был бы рад. Хорошо бы, если так.

В то утро он вернулся домой, снял шапочку и осмотрел шишки на голове - они стали больше и на ощупь совсем другие - кожистые, чуть бархатистые. Первый раз он заметил уплотнения в начале апреля и ни тогда, ни сейчас особой тревоги не испытал, даже развеселился. Единственное, что смущало - скоро станет заметно. Он пошел на кухню, прямо из пиалушки лизнул соль и зажмурился от горького удовольствия.

На майском корпоративе Валя встретила одноклассницу Светку, та недавно устроилась в соседний отдел. Не дожидаясь завершения мероприятия, уехали вдвоем к одинокой Светке. И за пьяным разговором Валя впервые все вывалила знакомому человеку:

- Ох, я не так хотела! Когда Терезкой забеременела, решилась уйти, а у Кешки мама умерла. Я не смогла. А потом он таким папой оказался, ты не представляешь! Я без отца росла, даже не знала, что так бывает. Понимаешь, он очень-очень хороший, родной и вообще… Только вот не хочет.

- А чего женился-то?

Валя пожала плечами.

- И не "того"? - Светка взмахнула округленной ладонью в районе паха.

- Не, он им только писает. А я уже не могу так - меня все это с ума сводит. Он ведь детей своими считает, веришь? Секса у него никогда не было - а дети его, как так-то? А главное, ему говоришь - а он смотрит, кивает и ничего не понимает. Как слепое пятно у него, что ли. Вот скажи, как он, глядя на Терезку, может думать, что она - его?

Валя сунула в лицо подруге телефон с фотографией улыбающейся дочки в обнимку с Кешей. Обе на минуту задумались. Терезка - смуглая, черноглазая, словно сошедшая с персидской миниатюры, – на славянина Кешу совсем не походила.

- Может, он того? - Светка покрутила указательным у виска.

- Да неее. Ну есть пара странностей: соль очень любит… шапочку, в которой обычно бегает, начал дома носить, да ерунда! Нормальный он. И борода у него растет - с гормонами, значит, в порядке, должен хотеть? - Валя развела руками. - Я думала, смогу жить с ним как с братом, ну и… Я себя такой дрянью чувствую.

- Ну, а че ты дрянь-то? Ему-то рога не жмут! - Настроение у Светки заметно улучшилось, завистливые нотки совсем улетучились. - Да все так живут, это нормально - первородный инстинкт!

- Грех.

- Что грех?

- Грех первородный, а инстинкт - основной.

- А дура ты полная!

- Круглая. - Валя рассмеялась.

- Квадратная!

Светка разлила остатки вина.

Домой Валя вернулась за полночь, не могла попасть ключом в скважину. Кеша, услышав возню, открыл дверь, она ввалилась пьяная, зареванная. Он мягко посадил ее на обувную тумбу, согнувшись, расстегнул сапоги. Валя хлопнула его по спине: "Дядя, вы вообще дядя или не дядя?" А когда Кеша нес ее из душа в спальню, начала бить тяжелыми ладонями по лицу, плечам. Он опустил Валю на кровать, уговаривая, как маленькую Терезку, когда пришлось мазать зеленкой пятнышки ветрянки. Валя рычала сквозь зубы, что он не мужик и дети не его.

Утром в ванной Кеша пытался рассмотреть шишечки на голове, они заметно выросли и начали раздваиваться.

- Что это? - Валя стояла в двери. Он смутился и взъерошил волосы.

Валя прикоснулась к рожку и чуть не задохнулась:

- Ты чего молчишь-то? Надо к врачам, а вдруг это рак? Болит?

- Да нет, не волнуйся, пожалуйста, я был, гистология в норме, доброкачественное. Решили наблюдать, - соврал Кеша и натянул шапочку.

Валя пожала плечами и побрела на кухню.

В середине августа на пробежке он углубился в лес. Трусил в привычном полутрансе, когда неожиданно увидел молодую лосиху. Она медленно объедала куст, мягко поводя ушами. Кеша остановился. Она посмотрела ему в глаза, потом, словно смутившись, чуть мотнула мордой в сторону и снова взглянула на него. Что-то было в этом мило-кокетливое, "в угол, на нос, на предмет".

Как околдованный, он приблизился, вспомнил про соль в кармане, высыпал в ладонь всю баночку и протянул ей. Она дала подойти, не отводя глаз, подняла губу и теплым языком слизнула. Эта девичья доверчивость и тронула, и рассердила его: вот дурочка, разве можно так?

Он замахал руками, гоня ее в сторону чащи: "Иди, моя хорошая, уходи!". Она развернулась и, покачивая бортами, лодочкой уплыла в глубь Лосиного острова. А Кеша еще долго стоял и смотрел на небо, на солнечные лучи, пронизывающие тени под кронами деревьев; слушал гам, щебет, непривычные трески и хрусты, далекие голоса, чувствовал прелый запах приближающейся осени.

Валя выслушала все как во сне. Дети с июля были на каникулах у ее матери под Торжком, решили оставить их там, она и сама сначала хотела уехать, но передумала, взяла отпуск за свой счет, чтобы быть рядом, пока он проходит свой, как он выразился, метаморфоз.

Его тело стремительно менялось - росли рога, горб выгнул позвоночник за день, за пару часов выдвинулся длинной грушей нос, разведя глаза по разные стороны, и плавно перетек в распухшую верхнюю губу, накрыв нижнюю челюсть. Говорить он больше не мог, стоять на четырех ногах было невозможно - все время падал, больно ударяясь передними коленями.

Валя на него смотрела как-то по касательной или сквозь. Она не могла спать, все виноватилась, что должна была уйти еще в их первый год. Жил бы он тогда себе монахом, но человеком же.

В то утро он понял, что готов. Сам, на длинных, дрожащих ногах, стараясь не стучать копытами, дошел до прихожей, уперся рогами в дверь и прогудел в сторону спальни. Валя все поняла, протиснулась к двери и как была - босиком, в тонкой ночной сорочке - первой вышла на площадку, спустилась, открыла дверь подъезда и стояла, придерживая ее, пока Кеша, перебирая ногами, медленно преодолевал лестничный пролет.

Светало, надо было торопиться. Валя, дрожа, прижалась лицом к его мягкому боку, выдохнула очередное "прости", впервые за неделю посмотрела ему в глаза, точнее в левый глаз, и нежно провела рукой по шее.

Раздался щелчок, вышел невыспавшийся сосед. Валя бросилась в еще открытую дверь.

Кеша, доверясь внутреннему зову, засеменил в сторону Лосиного острова.

...

Влада Васюхина

Три абортированных текста, пронумерованных в арифметической прогрессии

Рассказ N

Шоссе разворачивается вперёд — то ли highway, то ли road. То ли в ад, как в той песне, то ли в никуда, как в том фильме. Ни-ку-ад;

Толиутротолиночь;

Тринитротолуол (also known as TNT).

Женщина на пассажирском смотрит видео — то, в котором дамочка-блондиночка поясняет за моду на русско-английском, англо-русском. Смотрит без наушников. Лиза не знает, как зовут женщину. Зато женщина знает, что её везёт Елизавета. Тариф — комфорт плюс, рейтинг водителя четыре и девять.

Лиза на водительском.

Потом в тексте должно было что-то произойти. Странный диалог, странное молчание. Такой текст сработал бы на читателя атмосферой, дозировкой напряжения. Туда-сюда. Темпоритм, а ещё

отбивание

слов

вот

так.

Текст был бы адресован тем, кто прочитал достаточно классической, но недостаточно современной литературы. Кому нужно качнуть маятник восприятия в сторону игрового. Авторы таких текстов ещё не научились быть искренними, не устали от искусственности.

Не наигрались.

В диалоге водителя и пассажира (авторы таких текстов, как правило, используют феминитивы в речи, но не используют в текстах) могло бы проскользнуть что-то с претензией на глубину и откровенность. Не зря существует эффект попутчика.

Пассажир могла бы рассказать что-то про маму, отца, дядю, сводного брата. Про первую любовь, последнего бывшего или бывшую. Про предпочтения и девиации. Про таблетки, которые пьёт по рецепту или без рецепта.

Жаль, что от этого текста нам осталось только начало.

Или не жаль.

Рассказ N+1

Описание школьного буднего (так вообще пишут — буднего? — викисловарь говорит, что да) подростка. С безнадёгой в духе «‎Похороните меня за плинтусом», но всё-таки чуть с меньшим давлением на слёзные железы читателя.

Сцена, в которой подросток идёт домой. Покупает за наличные квадратик Роллтона. С говядиной — остался последний. А ещё — маленькую зефирную косичку. Была на кассе.

Эпизод (сцена?), где подросток приходит домой, запаривает лапшу. Пакетик масла машинально выкидывает — оно вредное, как машинное. Лапшу ест с майонезом.

Приходит в комнату, ложится на диван. И думает:

как хочется стать взрослым поскорее. но как же не хочется взрослеть до состояния, когда ты видишься с друзьями только на похоронах. когда твоё веганство разбивается об анализы крови на железо, ферритин и прочее. когда ты не сдуваешь ресничку, чтобы загадать желание. когда ты большой начальник, а коллектив в твоём подчинении — лимонад из груш для битья. а если ты резко захочешь спасать жизни и стать врачом, то не сможешь посвятить учёбе шесть-и-далее лет жизни. а если и сможешь, то твой мозг уже не сможет выучить анатомию. когда ты женишься, даже если не любишь женщин.

Подросток идёт в ванную, смотрит глазом в зеркало. Оттягивает веко и щипает себя за ресницы, пока не выдирает одну из них. Сдувает её с пальца — но не говорит читателю, какое желание загадывает.

Такой текст — это другая неприятная крайность.

Подростки ведь так не думают,

правда ведь?

Рассказ N+2

Это современный текст, а потому он гибридный. Написан вот как:

текст

текст в тексте

текст

текст в тексте

текст

текст в тексте

текст

Таких чередований, волн — сколь угодно. Могут перекликаться, могут — нет.

Герой-писатель пишет книгу, вот вам жизнь героя и вот вам книга. Или так: герой вот здесь, а в параллельной реальности он вот тут. Нет, не так — текст современный, а значит должна быть героиня. И там и там.

А в конце линии могут схлопнуться, через смерть или эротическую сцену.

Получится как бы сыр-косичка.

Или не получится.

...

Алексей Суворов

О Лесе

После известных событий снег на острове Хоккайдо стал выпадать дважды в год, причём зимой он шёл сверху вниз, а летом, напротив, снизу вверх. Так же и люди разделились на тех, кто предпочитал по-старому улыбаться зубами, и тех, кто стал улыбаться ушами. Первые, как и прежде, сначала думали, потом делали, вторые же поменяли порядок и сначала делали, и только потом — думали. Первые остались жить в городах, так что вторым пришлось переселиться в горы. Первые продолжали называть себя людьми, так что вторым пришлось назваться «о́-ками», что по-японски означает «волки». Люди и волки жили порознь, но в тесном симбиозе: первые употребляли вторых как топливо, а вторые употребляли первых в пищу.

А остров Хоккайдо стал называться просто — остров, потому что другой суши в ойкумене не осталось.

В то время среди волков жил один мудрец, славившийся умением заговаривать деревья и принимать роды совершеннолетних, когда у юношей выпадают молочные зубы и глаза, а девушки, если за ними не доглядеть, перегрызают себе в паху артерии.

Мудрец этот любил говорить, что когда культура становится достаточно развитой, она открывает, что все существовавшие дотоле боги — ложные, и пытается создать нового — истинного. Когда же культура деградирует, и у неё не остаётся сил на создание истинного идола, она обращается к природе и заимствует у неё богов готовых. За это его не любили, и он вынужден был до самой смерти скитаться, не зная, где сегодня его застанет ночь и из чьих рук он примет хлеб.

После смерти он убил всех учеников, кроме тех двух, что его предали. Первый отрёкся от слов учителя и стал жрецом бога, живущего у корней острова. Второй отрёкся от дел учителя и, всю жизнь притворяясь человеком, стал правителем людей. Так что только ученики учеников восприняли его учение во всей глубине и — все вместе и каждый по отдельности — решили забыть старых богов и создать нового — истинного.

Для этого они уходили в лес, где каждый находил дерево себе под стать и оседал в его корнях сгустками разумного семени. Так они сменили быструю кровь и явь животных на тягучую слизь и сон растений, и впервые за историю человечества перестали быть множеством одиночек, но, сплетаясь корнями, совокупились в одинокое множество.

То великое совокупление длилось несколько столетий, за которые волки стали жить в городах, а люди жить перестали. Несколько поколений волки вырождались и молились двум богам: божеству, живущему в корнях деревьев, которое слышит, но не говорит, и божеству, живущему в корнях острова, которое говорит, но не слышит, пока не выродились настолько, что перестали нуждаться и в городах, и в богах.

Когда же великое совокупление завершилось, Лес запел, и его ветви отяжелели от потомства, которое отпадало, и прорастало, и вливалось в хор, становясь Лесом, и так продолжалось, пока он не заполнил собой весь остров: и поля, и горы, и города, и одичавших потомков волков, так что некуда больше было разрастаться. Тогда Лес перестал расти, чтобы всем его частям хватало вдоволь влаги, пищи и солнечного света, и погрузился в блаженство, подобное сну.

На несколько кратких тысячелетий человечество вернулось в рай, что некогда был потерян.

Тысячелетний блаженный сон Леса был великой игрой: он погружался в грандиозные грёзы, забываясь и забавляясь тончайшими усладами ума, одно мгновение которых прежний человек не способен был осознать во всю жизнь. Лес грезил, и в грёзах его рождались мириады миров, и в каждом из миров мириады живых созданий, как мотыльки-однодневки, поколение за поколением проживали мириады лет, и Лес проживал каждую из этих однодневных жизней и тем забавлялся.

Но однажды Лес не смог придумать новую историю, потому что все истории уже были рассказаны. Тогда Лес заскучал и задумал воплотить грёзы в реальность. Чтобы исполнить это, Лес создал мужчину и женщину, подобных его собственным предкам, и поселил их в прекрасном саду, наполненном удивительными созданиями, пригодными в пищу и приятными глазу. Следить за новолюдами и опекать их, действительно, было куда интереснее, чем грезить.

Они стремительно размножались и скоро заполнили выделенное им пространство, и тогда Лес стал говорить с ними и учить, как жить в любви, довольствии и общежитии, но новолюди слушали Лес только одно поколение. Второе поколение перестало прислушиваться к Лесу. А третье принялось уничтожать Лес, чтобы расширить свой сад. Тогда Лес пожрал сад и новолюдов в нём и создал новый сад и новых новолюдов, и когда те размножились, снова пожрал их и создал новых.

И так длилось, пока часть Леса не стала находить в разрушении больше неги, нежели в созидании, и тогда Лес перестал творить и стал пожирать сам себя.

После этого остров, который некогда назывался Хоккайдо, опустел окончательно, и только безумный бог у его корней ещё говорил что-то, но потом смолк и он, и тишина стала полной.

Олеся Левина

Пьеса «Симона»

Просторная зала с большим окном. Деревянный пол. На заднем плане видны незаконченные скульптуры. Некоторые закрыты тканью. На стуле висит фартук, на круглом деревянном столе лежат инструменты. У зеркала сидит женщина. На столике перед ней множество флаконов и тюбиков. Позади нее на стуле сидит мужчина. В руках он держит небольшую статуэтку девушки-ангела.

Мужчина (вертит статуэтку)

Симона-Симона, моя Симона…

Симона (смотрясь в зеркало)

Так ты расскажешь, что вчера с тобой случилось?

Мужчина

Мне было грустно…

Симона

Что потом?

Мужчина (вскидывает голову)

Потом? Да я ведь начал с самой сути!

Симона

Но вечер был ведь так хорош! Огнями весь залитый дом, хрустальные бокалы, шум, музыка, друзья!

Мужчина

Кроме тебя я никого не знал там.

Симона (красит глаза)

Какие комнаты! Вот, что значит – жить богато и достойно! Я бы еще две ночи танцевала на этих шелковых коврах, но голова уже к полуночи кружилась!

(звонко смеется)

Мужчина (ставит статуэтку на пол)

Куда пропала ты вчера? Я час не мог тебя дозваться!

Симона (поправляет прическу)

С Ариэль гуляла я в саду.

Мужчина

Ариэль – та самая Арина? Это ее муж – пианист?

Симона (презрительно фыркает)

Она такая же Арина, как Сима я! Как жаль, что имена нам дали при рождении, когда мы за себя и слова молвить не могли!

Да что же ты сидишь все? Одевайся!

Мужчина

Очередной банкет… Давай побудем дома? Куда ты так спешишь?

Симона

Ты – раб одного дела! Познать искусства! Все! Вот, чего жажду я!

Нас будут ждать к восьми. Играть начнут в течении часа. Художники приедут к двум. У них особый распорядок. Они совсем спать не ложатся, чтобы поймать особый свет!

Мужчина (трет голову руками)

И снова будет все греметь, звенеть и бесноваться!

Познать искусства? Ты в жизни в руки не брала ни кисти, ни смычка!

Да кто играет хоть сегодня?

Симона (радостно)

Все тот же пианист!

Мужчина

Проклятье! Он так по клавишам стучал, что у меня в мозгу мозоли! Когда он вдруг исчез на час, мне показалось, я оглох! Так гулко все вокруг звучало!

(задумывается)

Как странно…

Симона (надевает серьги)

Ну же, одевайся!

Мужчина

Сегодня снова в сад отправишься ты с Ариэль?

Симона (удивленно)

Вероятно.

Мужчина

А если выйду я и в том саду вас не увижу?

Симона (втыкает в волосы шпильки)

Только подлец станет следить за своей дамой! Довольно! Пиджак на спинке кресла.

Мужчина (спокойным голосом)

Я не поеду.

(на заднем фоне начинает играть пианино)

Симона (встает из-за стола)

Скоро уже такси приедет. Какая спешка!

(быстро уходит)

Мужчина

(встает и поднимает с пола статуэтку. недолго глядит на нее, проводит пальцами.)

Симона-Симона, моя Симона…

(с размаху бросает ее об пол. статуэтка разбивается в дребезги. мужчина уходит в противоположном Симоне направлении.)