Дарья Долбилина

Пашок флексил благостно, звонко, легко. Сопли Пашка заебали — Пашок переехал жить к маме. И набирал Карине, только если был совсем уж убран. Пашок слушал русский рэп со своей трёпаной Жи-Би-Эльки — и всегда носил шайбу снюса в рюкзаке. Был божественно безработен, писал биты и успокаивал нервишки пластилином. Зрачки расплывались по смарагдовой радужке.

Карина говорила, что Пашок родился под благословением девятого аркана. На Карининых таро Отшельник был похож на блядского Гендальфа. Себе Пашок больше напоминал типичнейшую Башню. Какая там мудрость, фак. Рост через саморазрушение — вот это про нас.

Спустя полгода, под излёт апреля, случился внеочерёдный и в то же время такой очередной звонок. Четыре ляпки, тихий разговор до пяти утра, клубничный “Мохито” в жестяных банках. Клубничный “Дюрекс” в первородной темноте.

А потом Карина забеременела. Карина — драные кеды, смазанный смоки, “Виноградный день” по акции, “половинка меня” — забеременела. Пашок ещё не знал, но уже всё понимал собачьим дрянным нутром.

Прокатился по громокипящей зелёной ветке, походящей на большой стриптерёзский шест. Погремел ключами от их когда-то-общей квартиры. Бегло досмотрел пустой холодильник — и сгонял до ближайшей “Пятёрочки”. На мамины кровные заимел бананов, гречки, курицы и сметаны. В аптеке выцыганил скидку на витамины.

Бросил пакет с добычей на грязном линолеуме у мойки.

Выхлестал в одну калитку остатки “Виноградного дня”. Что в калитку не влезло — вылил в унитаз. Шумно, водопадно смыл.

Распотрошил заначки за плинтусами — и с невнятным сожалением выбросил их тоже. Пустые зиплоки колыхались на воде. Печальные, как презервативы после плохой или нечестной любви. “Панически пытаешься найти гондон в кармане зимней куртки. Но единственный гондон в куртке — это ты”.

Вымыл пол — на карачках, нещадно вышкрубывая старой зубной щёткой впадины и пригорки ублюдского линолеума.

Залил “Белизной” ванну, откровенно рыжую — от дерьмовой воды и от Каринкиной волосяной краски оттенка “Паприка”. Обнаружил в доме полное отсутствие щёток и губок и опять метнулся до “Пятёрочки”. По пути проблевался. Зачем-то захотел закурить — и неподкуренную сигарету затоптал кроссовкой — до ржавых табачных крошек. Мутный фонарный свет целовал Пашкино лицо. Пахло сиренью и тишиной.

Заебенил курицу в сметане, бодро объединил с гречкой.

Помыл ванну и унитаз. Помылся сам. Почистил зубы. Стемнело. В пятьдесят бодрых кликов на ХХ — устроился работать ночным грузчиком.

Карина вернулась со смены в “Пулике” и первым делом наорала, даже не развязав шнурков. А Пашок молча бахнулся перед ней на колени. Поцеловал в самую кромочку живота, чуть-чуть видную из-под пояса заниженных джинс. И принялся расшнуровывать палёные “Конверсы”.

Карина притихла и — положила узкую ладонь в дешёвых колечках Пашку на затылок.

Сказала: “Пашенька”.

Пашенька, пахнущий зубной пастой, гречкой и “Белизной”, тихо расплакался в джинсовый Каринкин пах.

Ну какой он, блядь, Отшельник.

Теперь — Дурак, Влюблённые, Сила, Солнце, Умеренность, Суд, Мир.